Крис Кельми: «Мы давно уже не муж и жена,
а соседи по квартире»

Знаменитый музыкант откровенно рассказал о том, почему его семья фактически распалась, а сын с ним не разговаривает.

Я сорвался и полетел вниз. С высоты седьмого этажа. «Не думай о секундах свысока...» Страха не было, летел с ощущением, что смогу приземлиться благополучно…

Иногда я летаю во сне. Разбегаюсь, отталкиваюсь от земли и парю... Говорят, такое случается лишь с детьми, когда они растут. А я вот летаю всю жизнь. Феерическое ощущение: подо мной проносятся океаны, поля, леса. Я просыпаюсь полным сил и вдохновения, после таких полетов рождаются новые мелодии. Только последнее время все реже взмываю в воздух. Мой письменный стол наводнили какие-то медицинские справки, рентгеновские снимки, трудовая книжка — приземленные бумажки. Сижу и думаю: нужно ли оформлять пенсию? Ну, может, из принципа или каких-то других соображений? Наверное, все-таки стоит. Смогу на эти деньги пару раз пригласить симпатичную девушку на ночное рандеву...

Недавно в разговоре журналистка сказала: «Вы по-прежнему занимаетесь спортом? Поаккуратнее! Учитывая ваш образ жизни, это может быть опасным». И через несколько дней у меня случился сердечный приступ. Неприятные ощущения, но обошлось, беспокоиться не стоит, здоровье у меня крепкое. Что посторонние знают о «моем образе жизни»? Алкоголь? По ощущениям он возник в моей жизни совсем недавно, верю, что легко смогу завязать, если потребуется. После того как летал не во сне, а наяву — с высоты седьмого этажа, полгода в рот не брал. Получилось же. Но об этом чуть позже...

Конечно, когда приезжаешь на гастроли в какой-нибудь сибирский город, приходится идти людям навстречу. Послушать твои песни для них важно, но еще важнее посидеть пообщаться. Не каждый день туда прилетают известные артисты. Встать из-за стола и уйти — мне кажется, это неправильно. Тем не менее в молодости почти не пил, по крайней мере не усугублял этот процесс.

Думаю, зеленому змию помогли распоясаться семейные стрессы. Да и концертов стало меньше, внимание зрителя ко мне сейчас уже не то, что прежде. Как сказал однажды известный бизнесмен: «Если хочешь расправиться с человеком, найди его ахилл». Моя ахиллесова пята — свободное время, которого вдруг оказалось в избытке. Я к этому не привык. Родители приучили меня вставать рано и много работать.

Теннисную ракетку я взял в руки в четыре года. Папа привел сначала в футбольную школу, а потом в теннисную. Подготовка велась очень серьезная, это дало результаты, воспитало выносливость, укрепило здоровье. Я получил звание кандидата в мастера спорта, входил в состав юношеской сборной, тренировался под руководством Шамиля Тарпищева, пробился в тройку лучших теннисистов Москвы. Я играю до сих пор, хожу на корт три-четыре раза в неделю, езжу на состязания ветеранов, турниры «Большая шляпа», в которых, как и раньше, участвуют представители российской политики, культуры, спортсмены и бизнесмены. Летом большую часть времени провожу на даче в Новоглаголево и тренируюсь без преувеличения почти каждый день.

Я не подвел ожидания и мамы: она настаивала на музыке. С пяти лет занимался с репетитором, а в восемь поступил в музыкальную школу имени Дунаевского, потом в «Гнесинку», получил диплом пианиста.

Родители мои — метростроевцы — познакомились в Москве. Папа приехал из Коканда, мама из Маньчжурии. Родился я в палатке, где кроме родителей жило тридцать человек. Потом отец ушел в Гидроспецстрой, занимался строительством подземных тоннелей и дослужился до заместителя управляющего трестом. Он был известным человеком в отрасли, его до сих пор помнят. Кстати, измышления, будто моя настоящая фамилия не Кельми, а Калинкин, — полная ерунда, сочиненная Александром Градским. В одном из морских круизов, в которые артистов часто приглашали в девяностые, Саша выдумал этот миф про меня и очень им забавлялся. Его тут же подхватили и растиражировали средства массовой информации. Как-то не выдержал и сказал Градскому: «Придешь на могилу к моим родителям, неужели стыдно не станет?!» После этого он поутих. А друзья опубликовали мое свидетельство о рождении, чтобы доказать: я — Кельми. Эстонцами, как писали в СМИ, мои предки никогда не были, город, созвучный с нашей фамилией, есть в Литве. Скорее, у отца литовские корни. А имя для сцены — да, я позаимствовал у героя «Соляриса» Криса Кельвина. Толя Кельми звучало как-то не по-рокерски.

У папы с мамой нас было двое. Валентин старше меня на десять лет, пошел по стопам родителей, всю жизнь проработал в Гидроспецстрое, недавно вот вышел на пенсию.

Есть и младший брат — Женя, родившийся у отца в другой семье. Когда мне исполнилось пятнадцать, папа ушел от нас. Это тяжелая история, не люблю ее вспоминать. «Вырастешь — поймешь, почему так сделал», — говорил отец. Я вырос и не понял. Общаться с ним не перестал, ездил к нему на стройки, на дачу. Но это уже после маминой смерти, она ушла рано, в пятьдесят три года. И с младшим братом подружился. Он тоже пошел было в строители, но родственники стали меня просить: «Забери его из тоннеля, может, что путное выйдет». Женя неплохо освоил гитару, играл в группе, потом стал моим директором.

Увлечение рок-н-роллом началось с 1970 года, в мои пятнадцать. В 1972-м по желанию отца я поступил в Московский институт инженеров транспорта (МИИТ), оказавшийся центром рок-н-ролльного движения наравне с МАРХИ. Студенческая среда в те годы была интеллектуально подкованной и свободомыслящей. Увлечение музыкой перевесило здравый смысл и родительские наставления. Я поучаствовал в строительстве тоннеля в Краснодарском крае, а потом ушел из аспирантуры и попал в... андеграунд рока. За студенческим «Високосным летом» настал черед нашей группы «Автограф», получившей всесоюзную известность после рок-фестиваля 1980 года в Тбилиси, где мы заняли второе место следом за «Машиной времени».

Клавишные инструменты, купленные на черном рынке на деньги от подпольных концертов, были у меня, наверное, лучшими в столице. Слухами Москва полнится, кто-то в театральной среде прослышал, что у Кельми есть инструменты с уникальным тембральным спектром, и я получил приглашение в Театр Ленинского комсомола записать музыку к спектаклю «Гренада». В коридоре мы случайно столкнулись с Марком Анатольевичем Захаровым. Популярной группе «Аракс», которая участвовала в спектакле «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», стало тесно и безденежно в стенах театра, где даже такие звезды, как Евгений Павлович Леонов и Татьяна Ивановна Пельтцер, получали весьма скромные зарплаты. Захаров искал «Араксу» замену, в сердце худрука уже, видимо, зрела постановка грандиозной «Юноны и Авось».

Предложение Марка Захарова я передал Саше Ситковецкому, основателю группы «Автограф». На гребне пришедшей к группе популярности Саша в «Ленком» идти не захотел: «Какой театр? «Автограф» теперь знают по всей стране!»

Тогда я собрал знакомых музыкантов — Юру Титова, Андрея Давидяна, братьев Павла и Александра Смеянов — и представил их Захарову. На прослушивание к страшному подвалу у метро «Павелецкая», который заменял нам студию, на четырех «Волгах» приехали Марк Анатольевич, композиторы Геннадий Гладков и Алексей Рыбников, а также артист Николай Караченцов. Интерьеры их не смутили, ведь только такие и могут быть у людей андеграунда! Игрой нашей гости остались довольны и попросили подготовить несколько партитур из спектаклей «Тиль» и «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Исполнив их перед худсоветом, мы получили предложение «озвучить» спектакли целиком, а для последнего даже сделать новую музыкальную редакцию. Через два-три месяца, после того как мы отыграли при зрителях (все спектакли шли с живым звуком), наши портреты засияли в галерее великих артистов «Ленкома».

Должность моя называлась «Художественный руководитель ансамбля «Рок-ателье» Театра имени Ленинского комсомола». Полный идиотизм, потому что в рок-н-ролле не бывает худруков. Смешно обсуждать, кто у The Beatles занимал эту «должность» — Леннон или Маккартни? Но трудовая книжка и штатное расписание требовали внятных советских формулировок. Там же, в трудовой, навсегда вписана и памятная благодарность театра мне, бессменному участнику двухсот спектаклей «Юнона и Авось». Но заслуги наши будут оценены чуть позже, а пока нам, рок-музыкантам, попавшим в непривычную театральную среду, приходилось непросто. Страшно раздражал запрет играть громко, как привыкли. Мы не должны были заглушать реплики актеров.

«Театр не рок-сцена, — мягко, но настойчиво объяснял Захаров. — Сделайте все пиано, шепотом...» Не побоюсь этого слова, великий режиссер очень тонко чувствовал не только театр, но и музыку, хотя постоянно повторял: «Я ничего в ней не понимаю». Думаю, суть его метода заключается в импровизации. Выстраивая очередную мизансцену, он обращался к нам: «Здесь должно быть сначала что-то агрессивное, а потом нечто мягкое проникает в зал...»

Татьяна Ивановна Пельтцер, по соседству с которой я жил, приглашала на чай и рассказывала про театр, чтобы мы быстрее привыкали к его порядкам. «Будут завидовать, подсиживать, а как без этого?» — предупреждала она. Казалось бы, какие у нас могут быть пересечения с актерами: они играют роли, мы — музыку? Струны нам, конечно, не перерезали, тем не менее неуловимые флюиды зависти витали в воздухе. Группа «Рок-ателье» была в фаворе. В отличие от «Аракса» нас Марк отпускал гастролировать, специально делая окна в репертуарной сетке. Нам это было важно, чтобы не утратить форму и остроту ощущений.

Спустя некоторое время Захаров поделился идеей нового проекта. «Только его вряд ли примут», — вздохнул он. Речь шла о «Юноне и Авось». «Крис Арьевич, — так он меня называл, — чтобы легче прошла «Юнона», надо для начала сочинить спектакль про БАМ».

Захаров умел даже идеологически правильную постановку о комсомольской стройке, где на сцене махали красными флагами, сделать задорно и музыкально, чтобы на нее пошел зритель. Замысел удался, спектакль «Люди и птицы», для которого я писал музыку, приняли, и мы взялись за «Юнону и Авось».

— Я не вокалист! Я не могу петь! — первым делом заявил Николай Караченцов.

— Ничего, научитесь, — ответил ему худрук.

С актерами вообще, как оказалось, работать непросто. «Александр Гаврилович, — обращался Захаров к Абдулову на репетиции «Юноны», — вы пятнадцать минут объясняете мне и всей труппе, что не успеваете из Пылающего еретика переодеться в костюм для следующей сцены. Вместо того чтобы говорить, взяли бы уже и переоделись».

Мы очень подружились с актерами, игравшими в спектаклях с нашим сопровождением, а Паша Смеян получил одну из центральных ролей в «Юноне...» — Главного Сочинителя. Работали над постановкой долго, сложно, добиваясь единого звучания разных стилей. В спектакле сплелись воедино рок, хор, колокола, церковные песнопения. Это была школа жизни и мастерства. Я ходил на все репетиции, наблюдал, как Захаров выстраивал мизансцены, вытаскивая из актеров нужные ему эмоции.

В спектакле «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» много зажигательных танцев, в них актрисы «Ленкома» выступали во всей красе. Было нелегко сдерживать чувства, видя буйство молодости, таланта и красоты. «В театрах ЭТО делают, — задумчиво сказал Захаров, видя наши горящие взоры, — но я бы не советовал». Я и сам понимал, что нештатные ситуации могут все разрушить, и, дорожа возможностью работать в «Ленкоме», внял совету Марка Анатольевича.

Воспользовавшись паузой в репетициях, мы с Павлом Смеяном написали музыку к мультфильму «Пес в сапогах». Песни за четвероногого д’Артаньяна в сопровождении группы «Рок-ателье» исполнил окончательно поверивший в свой вокал Николай Караченцов. Мы получили приз за лучшую музыку. Марк Анатольевич был нами страшно горд. 1981-й стал годом побед, в возможность которых он долго не верил.

Пока шла работа над «Юноной...», худрук постоянно говорил мне:

— Это особый театр... Здесь Ленин выступал на Третьем съезде комсомола... Наш спектакль не примут.

— Марк Анатольевич, если будем так думать, точно не примут. А если поверим, все пройдет хорошо.

Работая над этим спектаклем, я понял: вера — не пустой звук. Что-то необъяснимое, за гранью человеческого разума действительно существует. «Юнону и Авось» приняли с первого раза. Когда его сдавали комиссии, своими глазами видел, как тяжелый дым вместо того, чтобы опускаться и растекаться по залу, поднимался вверх, а на сцене словно присутствовало Нечто. Все музыканты и актеры это почувствовали. Счастливые и окрыленные, мы отправились с «Юноной...» по городам и весям. Не только нашей страны.

Пьеру Кардену, дважды побывавшему в «Ленкоме», очень понравился спектакль, он буквально закидал письмами генсека Андропова, и Захарову разрешили гастроли во Франции. И это в ту пору, когда даже у Большого театра были проблемы с заграничными поездками!

Понятное дело, ехать рвались все, даже те, кто не был задействован в постановке. Но пускали только людей, отфильтрованных партийными органами. В нашей рок-группе оказалось много невыездных. Хорошие были музыканты, но курили травку, тогда вообще все ее покуривали. И даже Марк Анатольевич зазорным это не считал. Но он же худрук, его не отстранишь от поездки, а рядового исполнителя можно.

Партбюро собралось и определило: этот годится для загранкомандировки, а тот — нет. Коллектив группы «Рок-ателье» пошел на принцип: либо все музыканты едут в Париж, либо остаемся в Москве. Рок-н-ролл мертв, но мы еще нет!

Марк Захаров позвонил мне в четыре утра:

— Поймите, я шел к этому спектаклю очень долго. Ради должности худрука театра был вынужден получить партбилет. «Юнона» состоялась, а вы устраиваете демарш. Это дело моей жизни! Понимаете?! Сорвете поездку — пеняйте на себя! Не найдете работу даже за сто первым километром!

Это было сказано интеллигентно, но холодок пробежал мне за ворот.

— Марк Анатольевич, — ответил я, — мы с ребятами заедем к вам домой и поговорим.

Приехали, посмотрели Захарову в глаза, я протянул ему Библию:

— Вы же нас этому учили, Марк Анатольевич? А теперь угрожаете...

Он опустил голову и сказал:

— Раньше я вас больше любил, а вот теперь уважаю... Но поймите, мой и директора театра Рафика Экимяна партбилеты ничего в данном случае не значат и не решают.

— Тогда пойдите и сдайте их, — предложил я. — А мы все-таки если поедем, то вместе.

У спектакля не было шансов состояться без живых музыкантов на сцене. Выступление под фонограмму означало провал, Захаров это понимал. «Юнона и Авось» — специфическое произведение, его нужно не только видеть, но и слышать. Из-за проявленной дерзости мне было страшно, как никогда потом. Но отступить я не мог. И какое-то необъяснимое чувство уверенности, что все получится, поддерживало меня в те дни.

Это была серьезная схватка, я понимал, как переживает Марк Анатольевич, нарвавшийся на отмороженных рокеров. Думаю, и Захарову, и автору Андрею Вознесенскому пришлось приложить немало усилий, чтобы группа товарищей из ЦК партии, симпатизирующая «Ленкому», дала добро на выезд.

Не надо сбрасывать со счетов и зависть с ревностью в актерской среде. Представьте ситуацию: ведущие актеры театра — Леонов, Янковский, Збруев, не задействованные в спектакле, остаются в Москве, а молодая шпана отправляется в Париж. Это обстоятельство добавляло масла в огонь. Страсти, кипевшие в то время в театре, были замешаны не на адюльтерах, а на зависти.

Из сотни артистов, составлявших коллектив театра, человек десять были великими, еще столько же — молодыми и перспективными. Кто-то играл небольшие роли, наполнял массовку. И все равно оставалась значительная часть актеров, непонятно чем занятых.

— Что делает эта половина труппы? — однажды спросил я Захарова.

— А вы не понимаете? Вторая половина приглядывает за первой.

Казалось бы, с таким штатом соглядатаев у группы не было шансов на выезд, и все-таки нас выпустили. Музыканты летели в Париж позже остальных на два дня, в которые и решалась наша судьба. Мне как худруку «Рок-ателье» велели явиться в отдел культуры ЦК КПСС на собеседование. В кабинете сидел человек, при взгляде на которого сразу становилось ясно: никакого отношения к культуре он не имеет.

— Анатолий Арьевич, осознаете, какая это ответственность: представлять нашу страну за рубежом? Вы же не выйдете в кроссовках на сцену?

— Зачем же? У нас есть костюмы и туфли.

Последовало еще несколько каверзных вопросов. В итоге гэбист дал понять, что я головой отвечаю за каждого музыканта группы и мы должны вернуться в Союз в том же составе, в каком отправляемся во Францию.

В Париже труппа встречала нас как героев. Ирина Алферова, которая, не скрою, очень мне нравилась, смотрела на меня восхищенными глазами. Но я наступил на горло собственной песне, ведь Саша Абдулов был моим другом... Мы играли почти каждый день. Принимали нас фантастически — тепло, эмоционально. В зале я видел представителей нескольких поколений русской эмиграции. Когда на сцене поднимался Андреевский флаг, по лицам бабушек и дедушек текли слезы.

Карден так проникся спектаклем, что, представив нам генерального менеджера гастролей, попросил написать список всех пожеланий: что хотим увидеть, где побывать. Кто-то заказал кабаре «Мулен Руж» и «Лидо», я сходил на несколько рок-концертов, познакомился с лучшей группой Франции — Telephone, которая часто выступала на разогреве у The Rolling Stones. Лидер Telephone Жан-Луи Обер представил меня Киту Ричардсу, гитаристу The Rolling Stones. У всех роллингов были квартиры в Париже, но, к сожалению, лидер группы Мик Джаггер в тот момент находился в Лондоне. Я сыграл на вечеринке с Ричардсом легендарную Honky Tonk Women, после чего он сказал: «В СССР есть рок!» Не скрою, было приятно. Я купался в море впечатлений!

Через полтора месяца народ захотел домой, в Россию. Духовной пищи в Париже было хоть отбавляй, а вот привезенная из Москвы тушенка давно закончилась. В день нам выдавали двадцать долларов суточных, многие экономили на еде, чтобы пройтись по модным магазинам, купить подарки друзьям и родным. Карден предложил театру остаться еще на месяц, но Марк сказал: «Нет, спасибо. Новый год будем встречать дома».

В 1987 году театральный период моей жизни закончился. Появилось ощущение, что глобальных музыкальных спектаклей, подобных «Юноне...», Марк ставить не будет, а я был еще молод и хотел чего-то нового, неизведанного. Но связь с театром не утрачена, я хожу в «Ленком» на все премьеры, с Колей Караченцовым вплоть до его страшной аварии мы часто виделись — оба играли в теннисном турнире «Большая шляпа».

После театра возникли «Рождественские встречи» Аллы Пугачевой. Как когда-то случайно повстречал Захарова, так на бегу узнал от Жени Болдина, что Алла Борисовна, мечтавшая создать собственный театр песни, ищет музыкальный коллектив. Я приехал к ней домой, привез наши последние пластинки. Пугачевой очень понравилось: «А почему страна про это не знает?»

Но страна уже слушала песни, которые я написал в последние театральные годы, — «Ночное рандеву», «Замыкая круг». Группа «Рок-ателье» успешно выступала у нас и за рубежом, поэтому мы, приняв участие в первом песенном фестивале Пугачевой, ушли на вольные хлеба. Но благодаря Алле в нашем коллективе появилась солистка. «Петь вы не умеете», — припечатала Пугачева. Мы подумали и... решили пригласить певицу. Сначала взяли Машу Распутину. «Вульгарно!» — вынесла приговор Алла. С Машей расстались, позвали никому тогда не известную Ольгу Кормухину. Она спела несколько моих песен, я даже выпустил пластинку-миньон, которая помогла Ольге: ее услышали и по достоинству оценили.

Зритель оказался не столь строг, как Алла Пугачева, и песня «Ночное рандеву» в моем исполнении стала хитом. Потом не раз слышал обвинения, что поет ее вовсе не Кельми. Всегда считал, что в группе каждый должен заниматься своим делом. Я был композитором, клавишником, аранжировщиком, на гитаре меня научил играть Володя Кузьмин — мой сокурсник на факультете мостов и тоннелей МИИТа. Настоящий он был тогда рокер — чаще веселый, иногда смурной, но всегда мажорный, светлый в творчестве. На первой геодезической практике мы жили вместе в палате № 6. Поскольку практика была от военной кафедры, всех обязывали коротко стричься. Майор, помню, нас громко отчитывал: мол, мы тут одни — «волосатики». Чтобы не обрили наголо, пообещали ему в конце практики дать концерт. Я съездил в Москву за нотами — играли Шопена, Шуберта. Я на пианино, Володя — на скрипке. Так мы сохранили свои шевелюры.

...Но вернусь к группе «Рок-ателье»: песни у нас после Кормухиной исполнял солист. В какой-то момент он на пару с гитаристом увлекся «металлом», и оба покинули нашу группу, игравшую, как они считали, «дедушкин» рок. Мы остались без чистовых фонограмм, поэтому первый вариант песни на пластинке звучит в исполнении того самого покинувшего строй бойца. А в клипе уже пою я. И почему только раньше не исполнял сам свои песни?

«Ночное рандеву» стало хитом, клип — по-западному откровенный, фривольный — будил запретные желания. Число поклонниц умножилось в геометрической прогрессии, что не доставляло радости моей жене Люсе. Мы вместе уже тридцать лет. За это время случалось всякое, периоды диссонанса сменял ренессанс. Ума не приложу, что имел в виду Артемий Троицкий, упомянув как-то про загубленные мною девичьи души. До Люси у меня было три девушки, с которыми я встречался подолгу, все они бросили меня.

С 1975-го гастролировал по стране с группой «Високосное лето», играя по двадцать — двадцать пять концертов в месяц. Вплоть до конца девяностых годов количество поездок было просто нереальным. Девушкам такой ритм выдержать оказалось сложно, им же хочется, чтобы любимый был рядом. Люся — самая стойкая, хотя вряд ли назовешь нашу жизнь простой. А у кого она светла и безмятежна?

Супруги должны иметь хотя бы приближенно сходный взгляд на жизнь, тогда их союз можно назвать семьей. А если крыша одна, а цели и мироощущение разные, это коммунальная квартира. Женщины как слоны: ничего не забывают. Память моей жены, видимо, накопила столько всего, что это полностью видоизменило наши отношения. Я давно перестал понимать, что происходит. Семь лет не сплю с женой. Разве это нормально?! Не потому что плохо отношусь к ней или она мне не нравится. Но Людмила в свое время произнесла несколько фраз, после которых всю эту романтику как отрезало. Я за свободу и доверие в семейной жизни, но предательству нет прощения. А она два раза сказала сыну: «У тебя будет другой папа».

В мыслях никогда не держал уход из семьи, хотя сексуальная репутация у меня была соответствующая — рокерская. Вокруг красивые девушки, модели: ноги от ушей, глаза в пол-лица. Как тут удержаться? Все ходили налево, но я всегда возвращался. Изменял, но не предавал. С одной девушкой встречался лет шесть, но никаких проектов не строил и «на берегу» честно ее предупредил: «Семья — железная стена, не сдвинешь».

Сидели как-то с известным телеведущим Л. в подвале «Ленкома», в котором открыли клуб «911», где посетителей обслуживали молодые красивые девицы без нижнего белья, и завели разговор про измены.

— Моя жена знает, что я хожу налево, — говорит Саша. — Но у нас трое детей, я их воспитываю и обеспечиваю. Когда ей что-то нужно, все делаю. Думаю, она ревнует, как всякая женщина...

— Она тебя, Саша, мягко ревнует. У меня пожестче.

Не знаю, ревность или какое-то иное чувство заставили жену совершать поступки, которые в итоге разрушили наши отношения, а меня вынудили все чаще прикладываться к бутылке.

Однажды Люсю две недели разыскивали с собаками по Москве. Это было лет пятнадцать назад или даже больше. Ушла из дома и — нет ее. Записки не оставила, не позвонила.

— Пап, попахивает криминалом, — сказал сын. Кристиану в то время было лет десять-двенадцать.

— А что делать?

— Иди в милицию, пиши заявление.

Никогда в жизни не обращался в милицию и тогда не стал. Все разрешилось само собой. Жена вернулась. Ни слова не сказав, прошла в комнату и закрыла за собой дверь. Испанскую, с большим толстым стеклом. Я подошел и с силой ударил по нему ногой. При порезе кровь обычно течет, а тут хлестала как из прорвавшейся трубы. Жена открыла дверь, спокойно прошла мимо и скрылась в другой комнате. А сынуля позвал соседку, та перебинтовала ногу, чтобы я мог добраться до «Склифа». У меня оказалось перерезано ахиллово сухожилие. Помните, я уже говорил про ахилл? Почему я тогда все не понял?..

И потом жена не раз исчезала из дома. Крис, повзрослев, не выдерживал и обращался в милицию. Я не всегда в нужный момент находился рядом, и он сам принимал это решение. Кристиан очень любит маму, беспокоится о ней. Слава богу, она каждый раз возвращается.

Случались и другие странные истории. Однажды в День России я уехал на корты Теннисного центра имени Хуана Антонио Самаранча, где играли ветераны тенниса. Туда и обратно добирался на такси. А через два дня на мое имя пришла бумага из МВД: «Ваша машина объявлена в розыск, она попала в ДТП на Осташковском шоссе». За два года до того у меня исчез второй комплект ключей. Где они, у кого? Остается лишь гадать. Машину так и не нашли.

Лет семь-восемь назад, пытаясь разгадать очередной ребус, я и совершил свой высокий полет, о котором обещал рассказать. Стояла зима, на улице шел снег. Жена должна была находиться дома, когда я пришел. Но мне не открыли. Звонил, стучал — без толку. Суть даже не в том, что за закрытыми дверями могло происходить нечто, не предназначенное для моих глаз и ушей. Я был не совсем трезв и, возможно, поэтому воображение рисовало страшные картинки, запаниковал, беспокоясь о близких. Если открыть окно на лестничной площадке, при определенном умении и сноровке можно дотянуться и попасть на балкон нашей кухни. Думал, у меня все получится.

Летом я проделывал этот трюк, когда потерял ключи, но в этот раз не учел, что зимой все поверхности, за которые предстояло держаться, обледенели. Я сорвался и полетел вниз. Живем мы на пятом, но учитывая высоту потолков старого дома (три метра сорок сантиметров), я совершил полет с высоты седьмого этажа. «Не думай о секундах свысока...» Страха не было, летел с ощущением, что смогу приземлиться благополучно. «Подари мне, ветер, два крыла», — поется в песне, которую я сочинил для спектакля «Люди и птицы»...

Приземление было жестким, но, можно считать, мне повезло. Я упал в сугроб и даже нашел в себе силы доползти до окна первого этажа и постучать. Люди в доме живут отзывчивые, дружелюбные, все давно друг друга знают. Несмотря на позднее время, мне не отказали в помощи и вызвали «скорую». В больнице выяснилось, что у меня сломано семь ребер, пробито легкое...

Так и не узнал наверняка, был ли кто-то дома, но уверен, что — да. После того падения долго и трудно лечился. «Про спиртное забудь, — сказал лечащий врач, — полгода не пьешь». Я пообещал и не брал в рот даже капли алкоголя.

Всегда считал очень важным сохранить семью, но сейчас возникли сомнения, правильно ли держаться за то, чего давно нет. Люся — талантливый, сильный человек. В нашей жизни было много радости, но печаль, видимо, перевесила. Уже давно чувствую себя, мягко говоря, плохо, словно нахожусь под невидимым прессингом.

— Наконец нашлись люди, которые меня ценят и уважают, — сказала мне недавно жена.

— Я только рад, — ответил ей.

Ценят, уважают, угождают... Слава богу.

Сын со мной общается не разговаривая. Мама его так научила. Пока Крис был маленьким, я редко жил дома, постоянно мотался по стране с гастролями. Его воспитывали другие люди, абсолютно не творческого формата. Я даже не интересовался, кто они, чем с ним занимаются. Винить некого — сам виноват. Сыну двадцать шесть, недавно подарил ему квартиру, купил, можно сказать, из последних сил и средств. Он полностью экипирован всем необходимым для взрослой жизни, но часто остается у нас, родителей, на Смоленском бульваре.

В его комнате несколько огромных мониторов, по ночам он сидит перед ними и что-то печатает. Чем он занимается? Я не лезу в жизнь сына. Он окончил Академию права и управления, всегда много учился, играл на фортепиано, гитаре, ходил на дзюдо, тхэквондо, катался на горных лыжах, коньках... Из всех увлечений прижилось подводное плавание. У сына пять сертификатов, включая самый крутой — английский, который получил на Карибах, где учился плавать в пещерах.

Кристиан всеми доступными способами убеждает отца не пить дома, но у меня не всегда получается. Я не могу отказать друзьям, которые приходят в гости. Среди них уже почти нет музыкантов, но немало людей, еще не так давно составлявших российскую военную и политическую элиту. В свое время по призыву Бориса Николаевича Ельцина я объехал почти всю страну с агитбригадами, призванными поднять моральный дух воинских частей. Исполнял и песню на стихи Андрея Андреевича Вознесенского «Россия воскресе!», которая была написана к Пасхальному фестивалю. Вот недавно ко мне заезжал прославленный генерал, Герой России. Как можно не выпить, вспоминая лихие девяностые? Сын не понимает этого или не хочет понимать. Он на маминой стороне...

Люся по образованию экономист, но, выйдя за меня замуж, стала домохозяйкой. А зачем ей было работать? Она говорила мне: «Сто десять тысяч рублей в месяц! И ни копейкой меньше!» Министр столько не получал! Но она сказала — я приносил. У меня было много концертов, я зарабатывал трудом и талантом. Вещей у нее до сих пор — вешать некуда. У женщин случается шопинг-болезнь: пришла в магазин и ну давай скупать — то понравилось, это, а потом все висит в шкафу год, два и не носится.

Сейчас жена ходит на работу. Утром встает и исчезает. Говорит, что получает двадцать тысяч в месяц. Не знаю, что за работа такая... Хотя какая, собственно, разница? Зачем мне лезть в ее жизнь? По сути, мы давно уже не муж и жена, а соседи по квартире, даже питаемся отдельно. Есть важная вещь, которая удерживает меня в доме: я очень люблю сына. Надеюсь, и он меня. Хоть немного... Пытаюсь нивелировать конфликтные ситуации, но дается это все труднее. Музыкальные инструменты уже перевез на дачу. Жена и сын бывают там редко. Из московской квартиры меня не гонят, но ощущение, что хотят избавиться, становится все отчетливее.

Вспоминаю один случай. Когда я участвовал в проекте «Последний герой-3», пришлось ночью одному проплыть в Атлантике семь километров — три с половиной туда и столько же обратно. Из проекта я к тому времени выбыл, приехал в гостиницу, немного оклемался, посмотрел на блага, которых был лишен на острове, и решил поделиться с племенем. Девушки команды «Барракуды» — Лариса Вербицкая, Марина Александрова, Оля Орлова и Таня Овсиенко — очень уж страдали от голода. Мне же островная жизнь пришлась по душе, если бы не горячее желание присутствовать на финале Кубка Дэвиса в Париже, остался бы. Формат проекта — настоящий, а не искусственно созданный экстрим — очень мне нравился. Все было реальным: отсутствие еды, воды, гигантские москиты...

Но российские теннисисты впервые имели шанс стать чемпионами мира в команде, я не мог пропустить такое событие. Перед тем как лететь в Париж, собрал продукты, бутылочку водки, герметично упаковал и ночью в одиночку вплавь, в нарушение всех правил отправился на остров. Океан был такой безмятежный, что никакого страха я не чувствовал, не боялся, что кто-нибудь сожрет одинокого пловца по дороге.

Меня засекли и все отобрали. Но потом в интервью Марины Александровой я прочел, что им было очень приятно получить от Криса Кельми такой подарок... Значит, еду девушкам все-таки отдали. Не зря рисковал! А когда вернулся домой, жена после очередной размолвки сказала: «Хоть бы ты утоп!»

После этих ее слов я тонул дважды. Однажды надышался в сауне испарений от трав. Нырнул в бассейн и... потерял сознание. Меня вытащил тренер, занимавшийся на соседней дорожке с детьми. В другой раз дело было на Балтике. Не скрою, я выпил пива, но так ведь это обычное дело. Не знаю, как случилось, что я отключился и пошел ко дну, хотя до дна на Балтике — рукой подать. Друзья, на счастье, оказались рядом, вытащили, вызвали «скорую». Я попал в реанимацию, где из меня откачивали все, чего успел нахлебаться: воду, водоросли... В океане выплыл, а там, где глубина по колено, чуть не погиб. Вот она, сила высказывания.

В молодые годы слово «одиночество» звучало иначе, чем сейчас. Случается, на день-два приезжают друзья. Но у них своя жизнь, семьи. А я остаюсь, как старик из повести Хемингуэя. Только моря у меня нет. Может, надо что-то менять? Папа мой любил говорить: «Сапер ошибается один раз». Наверное, я где-то ошибся. Может быть, когда посчитал, что семью надо сохранять любой ценой?

Я уезжаю на дачу и сижу там. Газеты почитаю, подойду к роялю, возьму в руки гитару, пообщаюсь с соседями. Наступает вечер, а я опять один. Только семь кошек делят со мной ужин: «Мяу! Мяу!» Слава богу, они там есть, иначе сошел бы с ума...

Иногда, когда становится грустно, ставлю диск с записью своих песен, вспоминаю о друзьях-товарищах. В прошлом веке музыканты дружили, огромными компаниями собирались на концертах друг друга и днях рождения. Рок находился под запретом, в обстановке андеграунда не было места корысти, зависти. С годами мои приятели Андрей Макаревич, Лариса Долина, Сергей Минаев, Дима Маликов сильно изменились. Они теперь такие ухоженные, состоятельные. Раньше нас никогда не волновала тема заработков. Деньги приходили и легко уходили, мы не копили и не вкладывали их в банки, в недвижимость. А теперь при встрече кое-кто из них стал все чаще сетовать: «На Западе музыканты получают огромные авторские, а нам их не платят!»

Да, это правда, но на бутерброды и бутылку хорошего вина хватает. Мне достаточно, а кому-то нет. Жаль той дружной, теплой, творческой атмосферы, когда мы думали о музыке, а не о том, сколько мы за нее получим. Марк Захаров в свое время говорил мне: «Человек с каждым прожитым годом становится реакционнее. Чтобы побороть это в себе, нужно вставать утром и вспоминать детство, как ты летал во сне».

Я старался следовать его совету и не хочу говорить плохо о людях, которых считаю друзьями, но прошлого уже, увы, не вернешь. И телевизор стараюсь не включать. Сегодня можно все, а смотреть нечего. В Авторском обществе у меня зарегистрировано двести с лишним произведений. Слушая свои песни, про одни могу сказать: «Неплохо!», а про другие — «Очень даже хорошо». Это те, что были записаны на студии в «Ленкоме». Мне и сейчас за них не стыдно — звучат, хотя с тех пор прошло уже тридцать лет.

Утро вечера мудренее, оно рассеивает грусть. Я понимаю, что надо продолжать жить, сохранять внутренний оптимизм, сочинять музыку. Песни, звучащие сегодня в теле- и радиоэфире, на восемьдесят процентов минорные, а я хочу писать веселые. Недавно закончил гимн к двадцатипятилетию Кубка Кремля по теннису, фанфарную линию к будущему чемпионату мира по футболу. Надеюсь, оргкомитеты их одобрят, а зрители услышат. Есть несколько новых песен. Пока не решил, что с ними делать: записать диск самому или предложить какому-нибудь исполнителю.

Я получаю авторские, даю концерты — езжу по городам России, выступаю на теннисных турнирах, иногда бываю в Германии, где пою для русскоязычной аудитории, скоро к моим обычным доходам добавится пенсия (надеюсь, наконец, оформить) — стану несметно богат.

Бережно отношусь к творческому процессу, планку опускать нельзя. В этом году мне стукнуло шестьдесят. Боже мой! Я имею право на заслуженный отдых! Но это по трудовому законодательству, а по жизни можно ведь творить и до девяноста. Главное, чтобы позволяло состояние души. Чтобы был полет...

01.08.2015
7 дней